«Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание...»

Из письма А. П. Чехова от 9 марта 1892 г.

Лавка и церковь - вот на чем были сосредоточены жизненные силы Павла Егоровича, а теперь он добивался того, чтобы и дети следовали его принципам жизни. Дать рукам дело, а душе - бога, в этом он видел цель и смысл своего отцовского назначения. Все остальное, что не было поставлено на службу делам торговли и церкви, он считал блажью, в том числе и учебу в гимназии, которую терпел только из-за настойчивости Евгении Яковлевны.

Но в жизни все случилось наоборот: сам Павел Егорович в действительности оказался и плохим купцом, и обыкновенным грешником. Его призвание состояло совсем в другом.

Природа щедро одарила Павла Егоровича многими талантами, которым не суждено было развиться в нем до конца. Он питал слабость к живописи, и одна из его живописных работ «Иоанн Богослов» стала своего рода семейной реликвией Чеховых, она до сих пор хранится в ялтинском Доме-музее. О литературных способностях Павла Егоровича можно судить по его письмам к детям -умным, энергичным, эмоциональным, написанным живым, образным слогом. И чувством юмора он был наделен сполна и передал этот талант по наследству своим детям.

Но истинной страстью Павла Егоровича была музыка. Он с детства обладал хорошим музыкальным слухом, что, видимо, и заставило церковного дьячка выделить способного крепостного мальчика и взяться за его обучение. На скрипке он быстро выучился играть, стал петь в церковном хоре.

В Таганроге Павел Егорович пел и читал на клиросах; он не.пропускал ни одной всенощной, ни одной утрени и ни одной обедни. Когда семья стала жить в большом моисеевском доме, у Павла Егоровича родилась идея создать собственный хор из добровольцев-любителей. Ими оказались местные кузнецы, человек десять-двенадцать, которые в определенные дни недели приходили после работы, часов в десять вечера, к нему на спевку. Эти репетиции устраивались в большой комнате на первом этаже, примыкавшей к лавке.

Хор под руководством Павла Егоровича пел в церквах, в соборе, в монастыре. Его охотно приглашали, потому что за свое пение добровольцы не брали ни гроша - пели в свое удовольствие.

Энтузиазм Павла Егоровича, религиозный и певческий, граничил с одержимостью. Жертвами его страсти стали собственные дети. Однажды осенним вечером трое старших сыновей были призваны на спевку: Александру и Николаю, которым было соответственно четырнадцать и одиннадцать лет, выпало на долю исполнять партии первого и второго дисканта, а младший, Антон, девяти лет от роду, должен был петь альтом. По мнению Павла Егоровича, неокрепшие детские голоса сыновей вполне могли заменить недостающие женские в его хоре.

Вот тогда-то и начались для братьев настоящие ужасы, которые, по словам Антона Павловича, превратили их детство в страдание. Во всем, что касалось церковных служб, Павел Егорович был строг и непреклонен. Если приходилось петь утреню - он будил детей в два-три часа ночи и, невзирая ни на какую погоду, вел их в церковь.

Мальчики учились в гимназии, приходили после занятий в четвертом часу дня. Приготовление уроков, дежурство в лавке отнимали последние силы, но об отдыхе и думать было нельзя - Павел Егорович приказывал явиться на спевку, и пение длилось до полуночи. Еле добирались до постели. Случалось, что братья засыпали прямо в одежде. А назавтра, уже в семь утра, приходилось вставать в гимназию.

Воскресные и праздничные дни для детей Чеховых были такими же трудовыми, как и будни: целый день пели в церкви. Дома по возвращении от обедни пили чай, затем Павел Егорович собирал всю семью в гостиной перед большим киотом, и все домочадцы, стоя на коленях, отслуживали новый молебен. К концу этой домашней молитвы начинали звонить к поздней обедне...

«Великопостные службы на страстной неделе длинны и утомительны. Если только выстаивать их от начала до конца утомительно, то петь их утомительнее вдвое. Детям Павла Егоровича и его хору приходилось являться в церковь раньше всех и уходить позже всех... К концу страстной недели Антон Павлович уже чувствовал себя переутомленным и несколько напоминал бродячую тень» (Александр Чехов. «А. П. Чехов - певчий»).

Не каждому взрослому под силу такие физические нагрузки, не говоря уже о детях. Но Павел Егорович над этим не задумывался, как и над тем, что его сыновья не выражали должного восторга и радости во время бесконечных служб и песнопений, не выказывали религиозного рвения. Он и не подозревал, конечно, что его мальчики уже мало-помалу начинали осознавать свое подневольное, унизительное положение...

Александр Чехов в своих воспоминаниях рассказывает о том, как им приходилось по большим праздникам и постам петь с домашним хором во дворце - так называли в Таганроге дом, где жил когда-то и умер царь Александр I. Во дворцовую церковь съезжалась городская знать во главе с градоначальником, и Павел Егорович усердствовал в своем желании показать себя и своих детей в лучшем виде. Он старался выдвигать детей вперед, и на виду у молящейся аристократии, стоя на коленях посреди церкви, они должны были исполнять сольное песнопение «Да исправится молитва моя».

«Понять психику Антона Павловича в эти мгновения нетрудно. Неуверенность в своих силах, свойственная детскому возрасту робость и боязнь взять фальшивую ноту и осрамиться - все это переживалось им и действовало на него угнетающим образом. Само собою понятно, что при наличности таких ощущений голоса доморощеннбго трио дрожали, пение путалось, и торжественное «Да исправится» не менее торжественно проваливалось. К тому же заключительный куплет приходилось исполнять обязательно на коленях, и строгий регент требовал этого, забывая, что на ногах детей сапоги страдают недочетами в подметках и каблуках. А выставлять напоказ публично протоптанную, дырявую, грязную подошву - как хотите - обидно, особенно же для гимназиста, которого могут засмеять товарищи и который уже начинает помышлять о том, чтобы посторонние были о нем выгодного мнения...»

Интересно сравнить эти воспоминания старшего брата Чехова с отзывом самого Антона Павловича о тех же «мгновениях» своего детства: «Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками».

Вот, оказывается, как помнилось писателю Чехову его давнее состояние души! Не стертые подметки, не физическое переутомление и даже не робость или боязнь, свойственные детскому возрасту, оставили боль памяти, хотя и это все, безусловно, имело место в тех далеких ощущениях. Но главное - «мы чувствовали себя маленькими каторжниками».

А. П. Чехов написал это в 1892 году, через два года после поездки на Сахалин, где он близко познакомился с жизнью русских ссыльных и каторжан, и слова «маленькие каторжники» конечно же вырвались у него не случайно. Тем значительнее и острее представляются эти ассоциации писателя, эта связь между увиденным им на сахалинской каторге и воспоминаниями о мрачных сторонах своего детства двадцатилетней давности. Он точно передал состояние человеческой души, испытывающей грубое насилие, закованной в жесткие рамки подчинения чужой воле.

Применительно к детству Чехова насилие и подчинение, как уже говорилось, были руководящими принципами родительского воспитания. Но одно дело, когда

Павел Егорович требовал беспрекословного выполнения своих приказов и прихотей в житейских ситуациях. Теперь же он своими методами, насильственным путем, пытался приобщить детей к религии, вселить в их души «божью благодать». Если бы Павел Егорович мог предвидеть, что результат окажется обратным тому, чего он добивался. Мог ли он предполагать, что «божья благодать» обернется для его детей совсем другой реальностью?..

Да, Павел Егорович все сделал для того, чтобы его дети не были «посторонними» в церкви. Они не только часами пели на хорах, читали апостолы и кафизмы, но еще и прислуживали во время молебнов, помогали на алтаре, звонили на колокольне. И что же из этого получилось?

«...Религии у меня теперь нет», - скажет Антон Павлович через годы, отрекаясь от того духовного капитала, который пыталась вложить в него церковь. «Вообще в так называемом религиозном воспитании, - писал он, - не обходится дело без ширмочки, которая недоступна оку постороннего. За ширмочкой истязают, а по сю сторону ее улыбаются и умиляются. Недаром из семинарий и духовных училищ вышло столько атеистов».

Так, резко обличительно, о религиозном воспитании Антон Павлович отзовется двадцать лет спустя, а пока ему, десяти-двенадцатилетнему мальчику, приходится волей-неволей наблюдать каждодневную жизнь прихожан и служителей церкви. Оказалось, что она совсем не похожа на ту жизнь, о которой ему рассказывали дома и которая описана в религиозных книгах. Оказалось, что божьи слуги - попы, дьячки и монахи - вовсе не те благочестивые и богобоязненные люди, в добропорядочность и святость которых его приучали верить, что большинство из них - это пьяницы, воры, сквернословы и поступают они совсем не так, как сказано в божьем писании, а чаще всего совершенно недостойно человеческого звания. Душа ребенка, так жадно ищущая гармонии и согласия с окружающим миром, была возмущена увиденным и услышанным - те же обман, ложь, неприкрытая грубость. Разлад мечты, идеала с реальной действительностью был нагляден и неоспорим.

А как жаждал отрок встречи с возвышенным, добрым, справедливым! Как тянулся Антон к людям, которым хоть чем-то мог быть полезным! Как он жалел тех, кто нуждался в жалости! Александр Чехов вспоминает о том, что младший брат не раз писал прихожанам церкви на бумажках и просфорах «о здравии» и «за упокой». Антон, видимо, охотно откликался на подобные просьбы и выслушивал рассказы простых людей, пришедших молить бога о помощи и защите.

Многое из того, что видел и слышал мальчик в церкви, вызывало в нем теперь массу вопросов, сомнений, смутный протест. Но у кого спросить? С кем поделиться своими сомнениями? С отцом-регентом или набожной матерью? С любимым дядей, церковным старостой? Антону такое даже в голову не приходило. Могли ли помочь ему советами старшие братья?..

Надо сказать, что откровенность, доверительность, а тем более сентиментальность не были свойственны семейным отношениям Чеховых, и тон здесь задавал своей суровостью Павел Егорович. Стоит вспомнить, что всю жизнь он носил на левой руке печатку, на которой были выгравированы слова: «Одинокому везде пустыня».

Антон при всей мягкости, сговорчивости и отзывчивости характера рос очень сдержанным мальчиком, со своим напряженным внутренним миром, многое таившим «в себе».

«Чужая душа - потемки» - это он скажет, будучи уже знаменитым писателем. И вспомнит случай «из своей детской жизни. Еще учась в первом классе гимназии, он подружился с одним из товарищей, таким же учеником, как и он сам, и первый вопрос, заданный другу, был такой: «Тебя часто секут дома?» Новоиспеченный товарищ, не моргнув глазом, твердо ответил: «Меня никогда не секут». Антон удивился и не поверил. И конечно, уже не задавал подобных вопросов новым друзьям и знакомым.

«Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать»- это Антон Павлович уже о своей семье, в которой он, к сожалению, не мог найти взаимопонимания ни с отцом, ни со старшими братьями, когда это было ему особенно необходимо. А как это было необходимо., свидетельствует одно из его писем к дяде Митрофану Егоровичу, написанное уже в зрелом возрасте:

«Дело не в том, что вы родной дядя, а в том, что мы не помним того времени, когда бы вы не были нашим другом. Вы всегда прощали нам наши слабости, всегда были искренни и сердечны, а это имеет громадное влияние на юность. Вы, сами того не подозревая, были нашим воспитателем, подавая нам пример постоянной душевной бодрости, снисходительности, сострадания и сердечно и мягкости...»

Сострадания и сердечной мягкости жаждала душа подростка, и она избирательно черпала это в отношениях с окружающими людьми - сверстниками, знакомыми, близкими.

Старшим братом Антон гордился. Александр блестяще учился в гимназии и окончил ее с серебряной медалью, он обладал прекрасной памятью и буквально все хватал на лету. Учителя расхваливали его, родственники робели перед ним, и, видимо, это стало причиной того, что «дух превознесения», по словам Павла Егоровича, возобладал в Александре. Своенравный, самолюбивый, он рано стал бунтовать в семье, не подчинялся приказам отца, не слушал увещеваний матери. Все это накаляло обстановку в доме и, конечно, не располагало к теплым, дружеским взаимоотношениям.

Николай был полной противоположностью Александру, характера кроткого, пожалуй, безвольного. Учился в гимназии с ленцой, но одарен был чрезвычайно: занятия музыкой, живописью поглощали его целиком, он часами мог ничего не видеть и не слышать вокруг. «Не от мира сего», - говорил про него отец и часто махал рукой, вместо того чтобы отдать приказ сыну отправляться в лавку или заняться каким-либо полезным делом. Антон нежно любил Николая...

Но к тому времени, когда у Антона Чехова стали вызревать серьезные жизненные вопросы, он, видимо, уже не уступал старшим братьям в своем духовном развитии и, может быть, интуитивно чувствовал себя на равных с ними. Во всяком случае, братьям рано пришлось считаться с младшим по возрасту.

Любопытный случай из их детства описывает Александр Чехов в одном из писем к Антону Павловичу. По его признанию, он почувствовал самостоятельный характер младшего брата, когда тот учился еще в подготовительном классе гимназии.

Однажды, пытаясь заставить Антона сделать то, чего он не хотел, Александр огрел брата жестянкой по голове. Обидевшись, Антон отправился к отцу, и Александру пришлось пережить довольно неприятные минуты в ожидании предстоящей порки. Но время шло, страх нарастал, а никто не призывал его к ответу. И вот, когда нервы были на пределе, появился Антон и с независимым видом величественно прошествовал мимо, даже не взглянул в сторону Александра... Отцу жаловаться он не стал, а старшего брата наказал по-своему - честно и благородно.

«Я долго смотрел тебе вслед, - пишет Александр, - и, сам не знаю почему, заплакал...»

Чувство человеческого достоинства, благородство души рано пробудились в Антоне, появилось внутреннее сопротивление той среде, которая пыталась с помощью насилия, грубости и обмана привить рабское смирение и холопское терпение, подавить волю, парализовать разум и заглушить чувства человеческие.

А жизнь текла своим чередом и все настойчивее вовлекала подростка Чехова в свою орбиту, все чаще ставила перед ним вопросы, ответы на которые ему предстояло искать самостоятельно. Чутких, внимательных учителей и наставников рядом не оказалось. Не нашел он их, за редким исключением, и в гимназии, в стенах которой проучился одиннадцать лет.