«Крейцерова соната» и чеховские повести 90-х годов

Поездка на Сахалин заставила Чехова по-новому взглянуть на любимые им произведения русских писателей. «У лучших русских писателей замечалось стремление к идеализации каторжных бродяг и беглых», - напишет Чехов в «Острове Сахалине» (14, 135), имея в виду в первую очередь сибирские рассказы Короленко. О восхищавшем его прежде произведении Толстого он скажет в письме к А. С. Суворину: «До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел - черт меня знает» (П 4, 147).

Чехов познакомился с «Крейцеровой сонатой» задолго до ее напечатания в 13-м томе сочинений Толстого в 1891 году. Накануне своей сахалинской поездки, в начале 1890 года (а может быть, еще в конце 1889 г.), он читал один из списков предпоследней, восьмой, редакции повести: именно в ней «Толстой ругает докторов мерзавцами» (П 4, 270), в окончательной редакции эти нападки были смягчены.

«Крейцерова соната» захватила писательское воображение Чехова. Известны его оценки этого произведения, высказанные в письмах к Плещееву, Суворину. Но Чехов не мог не выразить отношения к выступлению своего старшего современника и как художник. Эта толстовская повесть получила наибольшее число откликов, скрытых и явных, в его творчестве. Повести Чехова, созданные в начале 90-х годов - «Дуэль», «Жена», «Три года», «Ариадна», - несут на себе печать спора с «Крейцеровой сонатой».

Активное участие Чехова-писателя в полемике, вызванной повестью Толстого, долгое время не замечалось. В 1940 году П. В. Вилькошевский составил обширный обзор публицистических и литературных откликов на повесть, появление которой, по словам современника, «явилось настоящим землетрясением в читающем мире» (Книжки «Недели». 1891. Сентябрь. С. 125). Тут названы статьи, повести, пьесы, стихотворения Макса Нордау и архиепископа Никанора, Георга Брандеса и Мельхиора де Вогюэ, Протопопова и Михайловского, Лескова и Полонского и др. (См.: Вилькошевский П. В. Судьба «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого//Труды Самаркандского гос. пед. ин-та. 1940. Т. 2. Вып. 1. 28 с). Но удивительно - в этом перечне нет Чехова. Лишь в самые последние годы советские и зарубежные исследователи начали осмыслять отклик Чехова на толстовскую повесть (См.: Семанова М. Л. «Крейцерова соната» Л. Н. Толстого и «Ариадна» А. П. Чехова//Чехов и Лев Толстой. М., 1980. С. 225-253; Л инков В. Я. Художественный мир прозы Чехова. М., 1982. С. 34-35; Меллер П. У. А. П. Чехов и полемика по поводу «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого//Scandо-Slaviса. 1982. Т. 28. Р. 125-151).

В чем смысл творческого спора Чехова с автором «Крейцеровой сонаты» и Послесловия к ней? Чаще всего он понимается как выступление Чехова против определенных идей Толстого относительно семьи, брака, любви. Но важнее то, что здесь столкнулись два видения мира, два отношения к проблемам человеческого бытия, две концепции художественной правды. Чехов избирает иной, но именно философский угол зрения на действительность и на такую форму ее освоения, какой было учение Толстого.

«Та пучина заблуждения, в которой мы живем относительно женщин и отношений к ним», - вот о чем пишет автор «Крейцеровой сонаты». Заблуждение, обличаемое Позднышевым и стоящим за ним Толстым,- всеобщее. Это постоянно подчеркивается обобщенным обозначением объекта полемики: «мы», «в наше время», «у нас» или, иронически, «про эту любовь ихнюю и про то, что это такое». Авторские выводы категорично-общеобязательны: «У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и выходит или обман, или насилие [...] выходит тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга». Авторские решения также стремятся охватить все мыслимые варианты и разновидности: основой супружеских союзов должна быть не любовь, как лгут «они», а либо вера в таинство брака (у народа), либо «нравственное отношение к женщине» (у образованных) .

И в этом откровенно проповедническом произведении Толстой воздействует на читателя как художник, изображая человеческие судьбы и картины действительности. Не забудем, что в «Крейцеровой сонате» Чехов сначала увидел нечто небывалое не только «по важности замысла», но и по «красоте исполнения» (П 4, 19). С Толстым - художником и проповедником - и поведет спор Чехов после возвращения с Сахалина.

И вновь несогласие Чехова вызывают не какие-то специальные положения «толстовства» (в данном случае - идеи воздержания или безбрачия). Логикой сюжета своих повестей Чехов выступает против толстовской генерализации, абсолютизации отдельных выводов, будто бы имеющих общеобязательное значение. Он изучает, насколько то «общее», что заключено в учении Толстого, соотносится с конкретными случаями.

Один из первых развернутых откликов на «Крейцерову сонату» содержится в повести «Дуэль» (1891). Говоря об отношениях героев повести Лаевского и Надежды Федоровны, Чехов порой намеренно подчеркивает, что идет по уже проложенному следу.

Этому служат скрытые цитаты из толстовской повести. В «Крейцеровой сонате» читаем: «Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок. [...] А мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого. Я еще не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе» (27, 44-45). А вот место из «Дуэли»: «Когда она с озабоченным лицом сначала потрогала ложкой кисель и потом стала лениво есть его, запивая молоком, и он слышал ее глотки, им овладела такая тяжелая ненависть, что у него даже зачесалась голова. [...] он понимал, почему иногда любовники убивают своих любовниц. Сам бы он не убил, конечно, но, доведись ему теперь быть присяжным, он оправдал бы убийцу» (7, 365-366) (О других перекличках «Дуэли» с «Крейцеровой сонатой» см.: Нahn В. Chekhov: A Study of the Major Stories and Plays. Cambridge, 1977. P. 180; Меллер П. У. Указ. соч. Р. 137-139).

Речь идет, таким образом, подчеркивает Чехов, об одних и тех же, давно и всем известных явлениях. Но тем более полемичной по отношению к толстовским выводам и решениям выглядит развязка истории, рассказанной в «Дуэли».

История Лаевского, современного обыкновенного человека, безнадежно запутавшегося в собственной лжи, и в первую очередь в отношениях с женщиной, ведет,, казалось бы, неминуемо к одной из тех страшных раз-вязок, к которым, по словам Толстого в «Крейцеровой сонате», должна прийти любая современная семья. Вина Надежды Федоровны, степень ее падения глубже, нежели у героини «Крейцеровой сонаты», и это, казалось бы, делает ее отношения с Лаевским еще одной яркой иллюстрацией к обвинениям Толстого против современных любовных союзов.

Но в финале «Дуэли» ее герои, пройдя через нравственное потрясение, вновь соединяются, чтобы повести совсем иной, чем прежде, образ жизни. Поведение Лаевского в финале показалось современной Чехову критике слишком неожиданной переменой. Но элемент неожиданности и недостаточной «основательности» в метаморфозе Лаевского был сознательно введен автором.

Ведь суть авторской позиции в «Дуэли» состоит в отвержении бесповоротных приговоров, общих, универсальных оценок людей и жизненных ситуаций. По месту действия «Дуэль» совсем далека от Сахалина, однако и в ней «все просахалинено». Основной конфликт повести строится вокруг проблемы правильных оценок человеческого поведения. Эта проблема занимала Чехова и в прежних произведениях («Иванов», «Леший»), но приобрела особое значение после поездки на каторгу.

Построив сюжет повести таким образом, чтобы показать, сколь много непредвиденного и неожиданного может происходить в человеческих судьбах, Чехов спорит с теми, кто предлагал общие для всех решения, предсказывал будто бы неизбежные для всех развязки.

Спор в повести ведется с одной из конкретных претензий такого рода - социал-дарвинизмом, спенсерианством и ее носителем фон-Кореном. Этот герой считает для себя возможным, основываясь на новейших выводах науки, выносить общеобязательное, универсальное, не учитывающее осложнений решение вопросов, что и объединяет его позицию с позицией всех иных проповедников и морализаторов.

Конечный вывод, к которому приходят оба противника в «Дуэли»: «никто не знает настоящей правды», относится и к толстовским рецептам и генерализующим решениям. Не споря с Толстым в оценке ненормальности современных семейных отношений, подкрепляя эту оценку конкретным художественным материалом своей повести, Чехов решительно спорит со стремлением видеть в индивидуальных человеческих судьбах подтверждение, иллюстрацию неких общих предопределенных законов.

Связь повести «Жена» (1891) с творчеством Толстого выглядит сложнее. Заключая в себе, как и «Дуэль», отклик на «Крейцерову сонату», эта повесть изображает вспышку вражды и ненависти в еще одной семье «образованного класса». Семейный конфликт разворачивается на фоне большого народного бедствия - голода. Отсюда дополнительные литературные связи: статьи о голоде Л. Толстого, очерки В. Г. Короленко «В голодный год». А образ главного героя повести, от лица которого ведется повествование, камер-юнкера Асорина, во многом существенно напоминает образ толстовского Каренина (См. об этом: Видуэцкая И. П. Место Чехова в истории русского реализма//Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1966. № 1. С. 40).

«Каренинская» ситуация получает по-чеховски насмешливый и оригинальный поворот. Чехов не пошел по уже известному пути осуждения такого героя. Все обвинения против Асорина переданы его жене и соседу Ивану Ивановичу, о собственных слабостях и недостатках которых читатель тоже узнает. Мы читаем исповедь человека очень тяжелого, невыносимого и ненавистного для окружающих, но искренне от своего характера страдающего и искренне пытающегося понять себя и все происходящее. Зато в противоположность роману Толстого жена такого человека наделена в повести Чехова категоричностью, уверенностью в правоте своих оценок, упрямством, неумолимостью, отсутствием справедливости.

В повести повторен тот вариант развязки, который уже был опробован в «Дуэли». Асорин меняется, как менялся Лаевский. И снова: неожиданность перемены в человеке, столь беспросветно охарактеризованном,- необходимая часть авторской концепции. Чехов финалом «Жены» еще раз подчеркнул невозможность окончательных оценок и приговоров человеческим характерам и судьбам. Жизнь в ее реальной сложности может вести к совсем непредсказуемым поворотам в этих судьбах.

В журнальном тексте повести содержалось прямое упоминание о толстовском произведении: «.... обнимается с музыкантом, как в «Крейцеровой сонате» ...» (7, 599). В 1901 году это прямое упоминание Чехов снял, но общая ориентированность на толстовскую повесть осталась.

Вновь весь материал повести выражает согласие с Толстым: современная семейная жизнь - ад, который создается постоянными ссорами, возрастающей взаимной ненавистью супругов. Но причины этого? Не греховность человеческого рода и не зло цивилизации. По Чехову, это всегда сложная и конкретная совокупность «ничтожных и бессмысленных» причин. Самоубийство, убийство или вообще прекращение рода человеческого, эти мрачные предсказания толстовского Позднышева, вовсе не есть единственный выход из тупика, в который зашла современная семья. Чеховская повесть дает иной вариант развязки. Исход семейной ссоры Асориных - не убийство и не самоубийство, а то, что случается несравненно чаще: кто-то из супругов сдается, машет на все рукой, подчиняется другому. Горькая и трезвая ирония обыденного, раскрытого в его сложности, противопоставлена в чеховской повести сурово-аскетическим пророчествам Толстого.

Создавая повесть «Три года» (1894), Чехов шутливо замечал, что ему не давали покоя «лавры Боборыкина». Но в неменьшей степени и эта повесть содержит продолжение полемики с «Крейцеровой сонатой». История московского миллионера Алексея Лаптева и его жены Юлии - еще один вариант современных семейных отношений. Вариант без супружеской измены, хотя герои испытывают и ревность, и ненависть в ответ на любовь (гл. X). Через искушение измены проходят и Лаптев (гл. VII, сцена с Рассудиной), и Юлия (гл. XI - с Панауровым). Но автору интересна на этот раз семья, в которой не действует основной фактор, двигавший семейный конфликт в «Крейцеровой сонате». Нет измены, которую Толстой считал неизбежным спутником современной семьи, но сколько и тут драматизма, перипетий, непредвиденного!

Здесь в отличие от «Дуэли» и «Жены» как бы принимается условие, которое, по Толстому, является залогом спокойной и счастливой супружеской жизни: брак Лаптевых держится на «нравственном отношении» к другой стороне. И что же? Сколько за эти первые три года супружеской жизни пережито несчастий, через сколько неожиданных изменений проходят взаимоотношения Лаптева и Юлии! И в этом содержится ответ Толстому: семейный покой, семейное счастье зависят отнюдь не от следования религиозной основе брака или уклонения от нее.

В свете исследуемых в «Трех годах» жизненных ситуаций и историй те выводы, которые в «Крейцеровой сонате» объявлялись действительными для «0,99 супружеств», оказываются решениями, не приложимыми ко множеству индивидуальных случаев. Толстовской общей для всех «простой истине» противопоставляется множество случаев и обстоятельств, эту истину осложняющих, делающих ее не универсальной и не абсолютной.