В. Романенко. УБЕЖДЕННЫЙ АТЕИСТ

В марте 1897 года тяжелобольного А. П. Чехова, находившегося на излечении в московской клинике профессора А. А. Остроумова, посетил Л. Н. Толстой. Это было большое событие в личной жизни Чехова - писателей уже давно связывали чувства глубочайшего взаимного уважения и любви. В разговоре они коснулись на этот раз таких вопросов, которые очень ярко показали принципиальное различие их взглядов. Это были вопросы религии и атеизма.

Из чеховского письма тех дней видно, что писатели совершенно по-разному судили о таких понятиях, как «душа» и «бессмертие». Чехов отрицал возможность существования «души» как какой-то самостоятельной субстанции и целиком отбрасывал понятие личного бессмертия в идеалистическом, религиозном его толковании.

Об этой встрече Чехов писал так:

«Нет худа без добра. В клинике был у меня Лев Николаевич, с которым вели мы преинтересный разговор, преинтересный для меня, потому что я больше слушал, чем говорил. Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантонском виде; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы, мое я - моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой, - такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю» (17, 64) (Здесь и в дальнейшем цитаты из произведений и писем А. П. Чехова даны по полному собранию сочинений в 20 томах. М., Гослитиздат, 1944-1951. В скобках указываются том и страница).

Писатель И. Л. Щеглов припоминает, что когда на следующий день он поинтересовался содержанием беседы Чехова с Толстым, Антон Павлович нахмурился и уклончиво ответил:

«- Говорили мы с ним немного, так как много говорить мне запрещено, да и потом... при всем моем глубочайшем почтении к Льву Николаевичу я во многом с ним не схожусь... во многом! - подчеркнул он и закашлялся от видимого волнения» (Сб. «Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1954, стр. 163).

А в воспоминаниях известного советского медика профессора А. Г. Русанова находим не менее интересный факт: Лев Николаевич после этого разговора с Антоном Павловичем окончательно убедился, что у Чехова, как он неодобрительно выразился, «совершенно нет окна в религиозное...» (Сб. «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников». Т. II. М., Гослитиздат, 1955, стр. 72)

Эта черта мировоззрения А. П. Чехова, очевидно, казалась загадочной и несколько удивляла Толстого - моралиста и проповедника. Однако он и через несколько лет в одном из своих крымских писем писал с присущей ему прозорливостью:

«Видаю здесь Чехова, совершенно безбожника, но доброго...» (Л. Н. Толстой о литературе. М., Гослитиздат, 1955, стр. 505)

Свидетельство Л. Н. Толстого для нас тем более важно, что некоторые современники Чехова, например писатель И. Бунин, оставили поверхностные и неправдоподобные замечания, будто Антон Павлович в одних случаях не верил в существование после смерти в какой-либо форме вообще, а в других - верил... А такие его современники, как реакционный философ-идеалист С. Булгаков, умышленно стремились обрисовать Чехова по образу и подобию своих собственных представлений - этаким прекраснодушным искателем какой-то несуществующей «истины бога».

Высказывания И. А. Бунина в его записной книжке 1914 года настолько характерны, что их следует рассмотреть внимательнее.

«Много раз старательно-твердо говорил он мне, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор:

- Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыс» лить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я, как дважды два-четыре, докажу вам, что бессмертие - вздор.

Но потом несколько раз еще тверже говорил прямо противоположное...» (Сб. «Чехов в воспоминаниях современников», стр. 494)

Субъективизм Бунина чувствуется уже в этом его «еще тверже» - ведь таких вещей, как интонация, проверить нельзя. При всех обстоятельствах Чехов не мог утверждать нечто «прямо противоположное», противоречащее его же атеистическим представлениям.

Спор его с Л. Н. Толстым - не единственное тому доказательство. Об этом убедительно говорят десятки других фактов. Бунин, надо полагать, принимал желаемое за действительное; над его собственным сознанием тяготели идеалистические представления о «душе» и «бессмертии», и он искал поддержки там, где на самом деле ее не могло быть.

Мог же Бунин совершенно серьезно, даже патетически воскликнуть: «До самой смерти росла его душа!» - понимая это на свой особый лад: душа Чехова росла, дескать, на мечте... стать странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре. Похоже, что литературные импровизации А. П. Чехова, работавшего в то время над рассказом «Архиерей», Бунин расценил как личные мечты писателя.

Правда, в одном из писем мелиховского периода Чехов пошутил как-то: «Если бы в монастыри принимали не религиозных людей и если бы можно было не молиться, то я пошел бы в монахи. Надоело канителить» (16, 290). Так Антон Павлович пожаловался на свою исключительную в ту пору занятость медицинской практикой, литературными и общественными делами. Но как далека эта чеховская шутка, шутка сознательного атеиста, от того, о чем с серьезным видом, без тени юмора говорит Бунин.

Самосознание Чехова-писателя и человека - действительно росло до последних дней его жизни. Вспомним его горячую заинтересованность политическими событиями в канун революции 1905 г., его непоколебимую веру в безграничные силы русского народа, в близкое прекрасное будущее Родины. Чутьем гениального художника Чехов угадал приход нового исторического деятеля - сознательного представителя рабочего класса, «героической личности», как охарактеризовал писатель машиниста Нила из пьесы А. М. Горького «Мещане».

Такими были действительные настроения и надежды А. П. Чехова в последние годы жизни. Что же касается субъективных заметок И. А. Бунина, то их можно было бы оставить в стороне, если бы мемуары писателя в целом не занимали в чеховской литературе столь важного места,

В «Дневнике» А. П. Чехова за 1897 год встречаем такую запись:

«Между «есть бог» и «нет бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало» (12, 335).

А. П. Чехов прошел этот путь, как истинный мудрец. Теперь на основании детального изучения его жизни и творчества мы уже знаем наверное: писатель был убежденным атеистом, причем атеизм стал составной частью его материалистического миропонимания.

Чехов был образованнейшим человеком своего времени, его интересы в области науки, в частности естествознания, поражают своей широтой и многогранностью. От писателя потребовалось огромной силы сопротивление различным взглядам и теориям, враждебным материализму и атеизму. Преодолевая, например, кратковременное, но вредное влияние «системы морали» Л. Толстого, Чехов мужал, укреплялся в своих прогрессивных убеждениях. Да, это был путь нелегкий во всех отношениях.

Еще в детские годы в Чехове пробудился стихийный, но неудержимый протест против обмана, лицемерия, насилия, сопутствовавших так называемому религиозному воспитанию, которое господствовало в среде таганрогского мещанства и в семье Чеховых. Позже, в гимназии, под влиянием прочитанных произведений В. Г. Белинского, Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева протест этот становится все более глубоким и осознанным.

В дальнейшем вся жизнь Чехова - его занятия на медицинском факультете Московского университета, вдохновенный труд писателя, грандиозная, ни на один день не прекрашдющаяся работа по самовоспитанию и самообразованию, когда он, по собственному признанию, сын крепостного, бывший лавочник и певчий, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, по каплям выдавливал из себя раба, - вся жизнь Чехова была залогом раскрепощения человеческой личности; каждым шагом своим утверждал он своё право быть сознательным, убежденным атеистом и материалистом, человеком омелой, крылатой мысли.

Московский университет, в котором Чехов учился в 1879-1884 годах, вплотную столкнул писателя с научными интересами, на всю жизнь привил огромное уважение к людям науки, к их самоотверженному, часто подвижническому труду.

Если Чехов-гимназист, проявляя незаурядную любознательность, нашел в себе силы одолеть сотни страниц сводного труда знаменитого немецкого естествоиспытателя и географа Александра Гумбольдта «Космос», то, начиная с университетских лет, чтение и изучение научной литературы становится для него необходимостью и привычной потребностью.

Чехов увлекся трудами Ч. Дарвина, его эволюционным учением, положившим конец представлению, будто виды растений и животных вечны, неизменны, случайны, то есть «богом созданы». Целые поколения ученых-естественников воспитывались на трудах Ч. Дарвина. Вокруг дарвиновского наследия шла острая идейная борьба, наиболее яркие эпизоды которой связаны с именем К. А. Тимирязева, пламенного пропагандиста творческого дарвинизма, смелого разоблачителя рутины, религиозного мракобесия. В этой борьбе А. П. Чехов всегда держал сторону дарвинистов и К. А. Тимирязева.

«Читаю Дарвина. Какая роскошь! Я его ужасно люблю»,- восторженно писал Антон Павлович (13, 188). Имя Дарвина то и дело встречается в письмах и художественных произведениях Чехова.

Еще в 1883 году у Чехова возник замысел магистерской диссертации «История полового авторитета», в которой он хотел руководствоваться теми принципами, что были положены Дарвином в основание его книги «Происхождение человека и подбор по отношению к полу» (в русском переводе вышла в 1871 году под редакцией И, М. Сеченова).

«Приемы Дарвина. Мне ужасно нравятся эти приемы!» - подчеркивал Чехов (13, 58). В своем понимании природы Чехов исходит из положения о единстве и преемственности всего живого, впервые материалистически обоснованного Дарвином; он придерживается теории развития от простого к сложному, от низшего к высшему, ему близка естественно-историческая точка зрения. К сожалению, свой научный замысел Чехов не осуществил - этому помешала его исключительная литературная занятость.

80-90-е годы XIX столетия - эпоха расцвета русской медицинской науки. Чехов-врач воспитывался на идеях и трудах Н. И. Пирогова и П. Ф. Лесгафта, С. П. Боткина и Г. А. Захарьина, А. А. Остроумова и Ф. Ф. Эрисмана, А. И. Бабухина и А. Я. Кожевникова. Он внимательно следил также за научными исследованиями Р. Коха, Л. Пастера, И. И. Мечникова.

В русской клинической медицине тех лет благодаря С. П. Боткину уже получило право гражданства представление о целостном организме, идея нервизма - подход к любому физиологическому и патологическому явлению как целостной реакции всего организма на определенные объективные условия его существования - завоевывала себе все новых и новых сторонников. И. М. Сеченов неопровержимо доказал единство «душевной» (психической) и «телесной» (физической) деятельности человека, установил их связь, зависимость от внешних материальных причин и тем самым нанес смертельный удар по всем доводам о существовании «души». Выступив против дуализма в психологии, Сеченов заложил фундамент подлинно научной психологии.

Не в этой ли борьбе Сеченова и его последователей за материализм в науке следует искать корни резко отрицательного, насмешливого отношения Чехова к идеалистической «ученой психологии»? Эта «книжная» психология-подчеркивал он, «... не наука, а фикция, нечто вроде алхи мии, которую пора уже сдать в архив» (14, 360).

И, конечно, нельзя считать простой случайностью, что объемистую книгу известного французского психолога-дуалиста; Т. Рибо «Болезни воли» Чехов назвал «завалящей», или, что одно и то же, плохой, совсем негодной, никому не нужной (10, 361).

Граница между физическими и психическими явлениями относительна, указывал Чехов и зло высмеивал спиритуализм и спиритов, ищущих «бессмертную душу». Мещан « ханжей, быть может, злит и возмущает тот факт, что представитель науки «... имеет дерзость изучать внутреннего человека, исходя из учения о клеточке? Но чем он виноват, что психические явления поразительно похожи на физические, что не разберешь, где начинаются первые и кончаются вторые? Я думаю, что когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос: где тут душа? А если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями, и когда знаешь, что те и другие болезни лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела» (14, 360).

Нескрываемое разочарование и осуждение звучит в чеховских словах там, где о« вынужден констатировать неприглядную путаницу понятий, отсутствие четкой идейной позиции. Про критика П. Н. Островского, брата знаменитого драматурга, Чехов говорил, что «беседовать с ним приятно, но спорить так же трудно, как со спиритом... Поглядишь на него справа - материалист, зайдешь слева - франк-масон. Такую путаницу приходится чаще всего наблюдать у людей, много думающих, но мало образованных, не привыкших к точным определениям и к тем приемам, которые учат людей уяснять себе то, о чем думаешь и говоришь (14, 401).

О проницательности и высокой принципиальности Чехова свидетельствует его характеристика видного впоследствии представителя так называемой био- или зоопсихологии В. А. Вагнера:

«Вас пугают материалистические идеи Вагнера? - писал современнику Антон Павлович. - Тоже, нашли материалиста! Это баба, кисель и уж если говорить об его направлении, то скорее всего он ярый спиритуалист и толстовец даже» (16, 28).

Чехов не ошибся. Разве не показательно, что позже зоопсихолог В. А. Вагнер в течение многих лет вел шумную кампанию против павловской школы в физиологии?

В своих воспоминаниях об И. П. Павлове его ученик, заслуженный деятель науки, профессор Ю. П. Фролов - один из научных противников В. А. Вагнера - пишет, что спор этот в сущности касался принципиально качественных различий в мировоззрении великого физиолога и представителей зоопсихологии, которые стояли на позициях идеализма (Ю. П. Фролов. Иван Петрович Павлов. Воспоминания. М., Изд-во Академии медицинских наук СССР, 1953, стр. 86).

Многих современников А. П. Чехова поражал остроаналитический склад его ума, трезвость его суждений, и не удивительно - многим казалось, что если бы он не был великим писателем, то обязательно стал бы выдающимся ученым и врачом. Так считал, между прочим, русский историк, экономист и этнограф М. М. Ковалевский, который подчеркнул:

«Это был ум необыкновенно положительный, чуждый не только мистицизма, но и всякой склонности к метафизике» («Об А. П. Чехове». «Биржевые ведомости» № 1518, 2 ноября 1915 г).

Наиболее полное и конкретное представление о действительном содержании философских взглядов Чехова дают, конечно, его непосредственные высказывания. Замечательная простота, ясность, доходчивость отличают его аргументацию, когда он отвечает своим идейным противникам. Только сознательный, убежденный атеист и материалист мог так четко, с такой научной точностью сформулировать положение о материальном единстве мира и объективной истине, как это сделал в 1889 г. Чехов:

«Все, что живет на земле, материалистично по необходимости... Существа высшего порядка, мыслящие люди - материалисты тоже по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше им негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю... Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины». (14, 360).

Идея детерминизма, объективной необходимости пронизывает рассуждение Чехова; прежде всего, говорит он, материалистическое направление - единственно возможное прогрессивное направление в науке, потому что оно - «не школа и не направление в узком газетном смысле; оно не есть нечто случайное, приходящее; оно необходимо и неизбежно и не во власти человека», то есть не зависит от субъективных намерений людей. Всякого рода теорий и предположений, направленных против материализма, много, но все они не идут дальше фантастических вымыслов, враждебной клеветы и вносят в область мысли только ненужную путаницу, продолжает Чехов. Фактов же, которые действительно противоречили бы материалистической науке, - нет, поэтому-то нельзя стереть с лица земли материалистов и невозможно победить научный материализм, - таков окончательный вывод Чехова. (14, 359-361).

С тех пор, как юный Чехов, делая первые шаги в литературе, написал свой сатирический фельетон «Письмо в редакцию» (1882), в котором едко высмеял обывательские, филистерские предрассудки в отношении материализма, самое это слово «материализм» заняло почетное место в лексиконе писателя.

Чехов не только возвысился до научного понятия «материализм», но охотно пользуется этим и только этим понятием для определения своих философских воззрений - «Я материалист...» (16, 28) - и общего направления прогрессивной научной мысли; при этом он всего дальше, как мы видели, от какого бы то ни было уравнения в правах двух противоположных линий в науке и философии - материализма и различных идеалистических, религиозных взглядов.

Все это говорит о независимости и смелости Чехова в его поисках научного мировоззрения, хотя в эпоху 80 - 90-х годов даже крупнейшие естествоиспытатели, в том числе и те из них, которые успешно преодолевали узкие рамки естественно-научного материализма, стыдливо отворачивались от самого понятия «материализм», называли себя сторонниками «чистой науки», позитивистами, рационалистами и т. п.

В своих замечаниях на книгу Макса Ферворна «Биогенная гипотеза» (1903) В. И. Ленин считает своим долгом подчеркнуть:

«[Характерно здесь наивное выражение взгляда, что «материализм» мешает! Никакого понятия о диалектическом материализме и полное неумение отличить материализм, как философию, - от отдельных, заскорузлых взглядов материалистами называющих себя обывателей данного времени]» (В. И. Ленин. Философские тетради. М., Госполитиздат, 1947, стр. 424).

Припомним также, сколько раз и до чего наивно отрекался от материализма автор «Мировых загадок» Эрнст Геккель. И даже И. И. Мечников всегда говорил о победах не материалистического (которому был верен по существу), а рационального мировоззрения.

Заслуга Чехова в том именно и заключается, что он умел отличить материализм, как философию. В его активной позиции, в том, что и как он отстаивал и защищал, - доказательство сознательного, а не стихийного характера его материалистических представлений. Но его материализм мы относим, разумеется, к домарксистскому периоду научно-философской мысли, тому периоду, который в русских условиях полно и ярко представляли В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский.

Ко времени, когда жил и писал А. П. Чехов, в России уже существовала прочная материалистическая традиция. Постоянное и углубленное изучение данных естествознания, развивавшегося под знаком могучего воздействия материалистической философии революционных демократов, соединялось у Чехова с освоением идейного наследства 60-х годов - это и обусловило прогрессивный характер его философских взглядов.

- Где враг и в чем его опасная сторона? -спрашивал Чехов, обсуждая вопрос о материализме как философии науки. И приходил к замечательным по глубине и исторической достоверности выводам.

«Знания всегда пребывали в мире. И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, - не без юмора говорил Чехов, - одни и те же цели, одного и того же врага-чорта, и воевать им положительно не из-за чего... Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс «Я помню чудное мгновенье», то становится не беднее, а богаче, - стало быть, мы имеем дело только с плюсами. Потому-то гении никогда не воевали, и в Гете рядом с поэтом прекрасно уживался естественник.

Воюют же не знания, не поэзия с анатомией, а заблуждения, т. е. люди» (14, 368).

История религии, по мнению Чехова, как раз и показывает, что церковь, старательно оберегая свое учение, всячески противодействовала развитию науки, сжигая на кострах инквизиции таких мужественных борцов с человеческими предрассудками, заблуждениями, в том числе и религиозными, каким был, например, Джордано Бруно.

«Во все средние века алхимия! постепенно, естественным мирным порядком культивировалась в химию, астрология - в астрономию; монахи не понимали, видели войну и воевали сами» (14, 368). Конечно же, Чехову было хорошо известно, что острая борьба мнений и взглядов существует также и в самой науке, но он умышленно подчеркивает ожесточенный и непреходящий характер конфликта между наукой и религией.

«Наука о материи», - так Чехов определяет естествознание, - идет своим чередом...», хотя именно она, а не церковь подвергается гонениям в современных общественных условиях России. «Если кому и достается, то только естественным наукам, но не святым местам, куда прячутся от этих наук», - резюмирует Чехов (14, 367-368).

В самом деле, в эпоху неимоверно жестокой и бессмысленной реакции, как назвал В. И. Ленин 80-е годы, самодержавие в борьбе против освободительного движения и прогрессивной русской культуры особые надежды возлагало на распространение религиозно-мистических идей. Этой цели стремились подчинить также литературно-художественное и издательское дело. Скажем, у брошюры есть свои преимущества: небольшие размеры, дешевизна, и следовательно, доступность. «Попы это поняли и ежедневно бомбардируют публику своими фарисейскими отрыжками», - сердито писал Антон Павлович (14, 51).

Одна из таких брошюр под названием «Наши новые христиане» (1882) была особенно памятной Чехову. Автор ее, К. Н. Леонтьев, - весьма колоритная фигура из реакционного лагеря. В прошлом воспитанник университета и врач по образованию, он постригается в монахи и кончает жизнь в Оптиной пустыне. Взгляды отъявленного крепостника и мракобеса, фанатическая приверженность самодержавию сделали Леонтьева правой рукой обер-прокурора синода К. П. Победоносцева. Без устали Леонтьев преследовал Н. Г. Чернышевского и М. Е. Салтыкова-Щедрина, травил Н. А. Некрасова. Все его писания проникнуты лютой ненавистью к материалистической науке и техническому прогрессу («этот физико-химический умственный разврат») и стремлением «подморозить Россию»... В своей брошюре, в частности, он призывал к усилению власти церкви.

Без лишних слов, сдержанно, с чувством человеческого достоинства и свободы, с позиций «Письма к Гоголю» В. Г. Белинского (нелегальное издание «Письма»... до сих лор хранится в ялтинской библиотеке писателя) критиковал молодой Чехов в своем фельетоне (1883) Леонтьева. Философом, взывающим «к страху и палке», назвал Чехов Леонтьева, а сочинение его - «мертворожденным». Что-то животное сквозит между строк этой брошюрки, - добавлял писатель и тут же высказывал твердое убеждение, что брошюра не будет иметь никакого успеха у русского читателя, а потому не следует обращать на нее излишнего внимания критическими статьями (2, 348).

Церковники, чтоб запугать обывателя, пытались оклеветать материалистическую науку, посеять недоверие к ее задачам и целям, распространяя нелепые россказни о том, будто она враждебна «жизни духа», подрывает моральные устои, развращает молодежь и т. д. Чувство негодования л гневного протеста вызывали у Чехова, эти «фарисейские отрыжки» служителей церкви. Неистовства церковников-мракобесов он объяснял тем непреложным фактом, что слепая вера в бога уступает свое место осознанной вере в науку.

«Попы ссылаются на неверие, разврат и проч., - писал в одном из писем Антон Павлович. - Неверия нет... Что же касается разврата, то за утонченных развратников, блудников и пьяниц слывут... не Менделеевы, а поэты, аббаты, и особы, исправно посещающие посольские церкви» (14, 361).

Когда в свое время профессор ботаники Московского университета С. А. Рачинский, первый переводчик на русский язык всемирноизвестной книги Ч. Дарвина «Происхождение видов», стал поборником религиозного обучения и воспитания школьников, у Чехова это вызвало решительные возражения. Он писал по этому поводу, что глубоко уважает и ценит С. А. Рачинского и как человека и как ученого, однако начинания его ни в какой мере не мог бы поддержать и детей своих не отдал бы в его школу.

«Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание - с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками» (15, 339).

В другой раз Чехов высказался еще более категорически :

«Вообще в так называемом религиозном воспитании не обходится дело без ширмочки, которая не доступна оку постороннего. За ширмочкой истязуют, а по сю сторону ее улыбаются и умиляются. Недаром из семинарий и духовных училищ вышло столько атеистов» (15, 344).

Чтобы убедиться, до какой степени справедливо замечание Антона Павловича, стоит только вспомнить, что из семинаристов вышли такие мыслители-революционеры и ученые, борцы против схоластики и религиозного дурмана, как Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, А. А. Антонович, И. П. Павлов и много других. Между тем вывод Чехова сохраняет известное значение и в наше время: и сегодня лучшие, наиболее честные из воспитанников духовных семинарий и академий в конце концов порывают с религией и становятся активными пропагандистами атеизма.

Так А. П. Чехов всюду проводит мысль о том, что религия служит реакции, господствующему меньшинству, что ее интересы и интересы общественного прогресса, науки по существу различны.

Была еще одна сторона в деятельности церкви, к которой Чехов относился резко отрицательно: речь идет о деятельности миссионерского общества в России, которое лишь по-своему выражало политику подчинения и угнетения отсталых (народностей царским самодержавием. Ознакомившись однажды с газетной корреспонденцией своего брата А. Чехова, Антон Павлович писал:

«Мой брат Александр несообразительный человек. Он в восторге от миссионерской речи прот. Орнатского, который говорит, что инородцы не крестятся-де потому, что ждут на сей предмет особого царского указа (т. е. приказания) и ждут, пока окрестят их начальников... (понимай - насильно). ...Хороши, нечего сказать! Потратили 2 миллиона рублей, выпускают из академии ежегодно десятки миссионеров, стоящих дорого казне и народу, крестить не умеют, да еще хотят, чтобы им помогали полиция и милиция огнем и мечом! Говорит поп, что крестили 80000 - стереотипное число, которое я слышу уже несколько лет. Сообщение свое об этой речи Александр кончил во вкусе преподобных отцов, обнаружив самую что ни на есть младенческую доверчивость. Скажите ему, что он гусь лапчатый» (15, 21-22).

Нет, Чехов вовсе не был склоне« проявлять младенческую доверчивость к велеречивости святых отцов. В противоположность А. Чехову, Антон Павлович подчеркнул насильственный характер деятельности миссионеров, их готовность прибегнуть к огню и мечу, дабы приобщить национальные меньшинства к православию. Как видим, мысль о том, что религия и деспотизм тесно связаны между собой, повторяется Чеховым неоднократно вместе с анализом новых фактов.

Между прочим, работая позже над повестью «Мужики», Антон Павлович жалел, что из-за цензурных условий нельзя описать молебен по случаю бунта и окропление розог святой водой.

Отметим заодно, что писатель почти никогда не пользовался фактами, так сказать, из вторых рук. Он опирался на свои собственный опыт, был прекрасно осведомлен в духовной литературе, читал богословские статьи, журналы, в частности издания московской духовной академии. В письмах его нередко можно встретить: «От скуки читаю «Книгу бытия моего» епископа Порфирия» (18, 67) или: «Читаю «Миссионерское обозрение» - журнал, издаваемый генералом ордена русских иезуитов...» (20, 48) и тому подобное. В этом - одна из причин самостоятельности и авторитетности суждений Чехова в вопросах религии и атеизма.

Столь же проницательным и непримиримым критиком Чехов оказался в близкой ему литературно-художественной области. Когда вся буржуазная пресса на разные лады восхваляла роман французского писателя Поля Бурже «Ученик» (1889), в котором с такой откровенностью проявились антидемократические и клерикальные тенденции «французской буржуазии, Чехов не поколебался со всей решительностью заявить, что и роман Бурже и шум, поднятый вокруг него, не что иное, как « претенциозный поход против материалистического направления» в науке и философии (14, 360) ( Курсив мой. - В. Р.). Всесторонне проанализировав роман, Чехов доказал, что он - «клевета на человека и на науку» и что Бурже умышленно создал карикатуру на ученого-материалиста.

В конце романа Бурже, помимо всего прочего, заставил своего героя, ученого, который всю жизнь пропагандировал атеизм, отречься от своих убеждений и искать спасения во всепрощающей молитве. Такой финал, писал Чехов, может быть, умилит обывателя, напротив, у сознательного читателя он ничего, кроме чувства досады, вызвать не в состоянии.

«Коли нужно смело говорить правду от начала до конца, то такой фанатик ученый, как Сикст, прочитав «Отче наш», должен затем вскочить и, подобно Галилею, воскликнуть: «А все-таки земля вертится!» (14, 367).

Авторы, подобные П. Бурже, преследуют тайную цель «показать кукиш в кармане материализму» во имя церкви и веры в потусторонний мир, их ум, талант, знания только усугубляют их вину.

«Одним словом, - иронически заключил Чехов, - поход Бурже мне непонятен. Если бы Бурже, идучи в поход, одновременно потрудился указать материалистам на бесплотного бога в небе и указать так, чтобы его увидели, тогда бы другое дело, я понял бы его экскурсию» (14, 361).

Отмечая все большее проникновение в литературу религиозно-мистических идей, Чехов и позже считал своей первостепенной обязанностью защищать и пропагандировать атеизм, «е упускал случая подчеркнуть неосновательность всех попыток апологетов религии и идеализма «взять реванш». Характерна в этом отношении его критика романов П. Бурже «Космополис», польского писателя Г. Сенкевича «Семья Поланецких», швейцарского писателя Э. Рода «Три сердца». Об этом последнем он пишет, как о малохудожественном и претенциозном произведении, и откровенно иронизирует над программой автора:

«В предисловии этот Rod кается, что он был раньше, натуралистом, и радуется, что спиритуализм последних новобранцев литературы успел сменить материализм. Мальчишеское хвастовство и притом грубое, аляповатое. «Если, г. Зола, мы и не так талантливы, как Вы, то зато мы в бога веруем» (15, 224).

Э. Род был, кстати, одним из первых последователей учения Толстого на Западе.

А. П. Чехов, по его собственному признанию, никого в жизни не любил так, как Льва Николаевича, но при этом он всегда отделял Толстого-художника от Толстого-мыслителя, осуждал его религиозную систему морали, теорию «непротивления злу» и т. д. В электричестве или паре больше человеколюбия, чем в толстовском «непротивлении» или воздержании от мяса, сказал однажды Чехов. Неужели философы, вроде Бурже или Толстого, заставляют «обновляться»? - спрашивал Чехов и с твердостью, на какую только был способен, отвечал: нет! и во Франции и особенно «в России они помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами» (14, 458). (Как не вспомнить здесь, что В. И. Ленин типичным носителем толстовства считал именно буржуазного интеллигента-хлюпика!).

Естественно, что в этой своей части не удовлетворил Чехова и роман Л. Толстого «Воскресение», в особенности, его окончание; естественно также его возмущение той слащавой и фальшивой болтовней буржуазной критики и публицистики о «вечных» истинах религии, о толстовском всепрощении, о спасении души и т. д. и т. п.

«Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из евангелия, - это уж очень по-богословски. Решать все текстом из евангелия - это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов. Почему на пять, а не на десять? Почему текст из евангелия, а не из корана? ... О Толстом пишут, как старухи об юродивом, всякий елейный вздор...» (18, 313).

Зато беспощадное разоблачение Толстым официальной церкви не могло не встретить у Чехова искреннего сочувствия. Ведь даже писателю меньшего таланта и авторитета А. Ф. Писемскому в особую заслугу Чехов ставил как раз то, что он, кроме царского суда, старой солдатчины, страстно бичевал также и духовенство.

«Жаль, - говорил Антон Павлович учителю ялтинской церковно-приходской школы С. Н. Щукину, - жаль, что у нас нет сатиры на духовенство. Салтыков (М, Е. Салтыков-Щедрин. - В. Р.) не любил духовенство, но сатиры на него не дал. А жаль» (Н. И. Гитович. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова. М., Гослитиздат, 1955, стр. 603).

Становится понятным, наконец, почему в произведениях великого писателя так часто повторяются антирелигиозные мотивы. Мистицизм, религиозная мораль, философия «черных призраков» встретили в лице Чехова-художника сурового обличителя (смотрите рассказы и повести «Накануне поста», «У предводительниц», «Убийство», «Черный монах», «Три года,» «Новая дача» и многие другие).

В воспоминаниях В. А. Симова, известного художника-декоратора Московского Художественного театра, есть интересный рассказ об устных литературных импровизациях молодого Чехова, в которых он с исключительным мастерством, непринужденно и остро высмеивал духовенство. Было в этих блестящих и жизненно-правдивых импровизациях что-то общее с тематикой некоторых картин художников-передвижников и, прежде всего, В. Г. Перова, стоит только вспомнить его знаменитые картины «Проповедь в селе», «После праздника», «Чаепитие в Мытищах», «Сельский крестный ход на пасхе» и т. д., являющиеся ярчайшими образцами критического реализма в русской живописи XIX века. К сожалению, как говорит В. А. Симов, чеховским импровизациям на антирелигиозные темы не суждено было стать законченными рассказами, попасть в печать - их никогда не пропустила бы каторжная цензура 80-х годов.

Один из популярных до сих пор рассказов А. П. Чехова «Канитель» (1885), думается, и был наименее безобидным отголоском этих чеховских импровизаций. Но в высшей степени показательно, что даже и этот рассказ в 1904 г. цензура не разрешала для публичного чтения, полагая, что он осмеивает церковные порядки, а его автор относится к православным обрядам без должного уважения...

Царская цензура свято блюла интересы церкви и ее служителей; вычеркивалось абсолютно все, что могло бы хоть в отдаленной мере напомнить о критике религии, духовенства. Чехов прекрасно понимал это, и все-таки помыслы его были всякий раз устремлены в сторону именно такой критики.

В годы, когда Антон Павлович учился писать «в протестующем тоне», как он выражался, он сообщал редактору «Северного вестника», что уже начал писать такой протестующий роман:

«Ах, какой роман! Если б не треклятые цензурные условия, то я пообещал бы его Вам к ноябрю (1889 - В. Р.). В романе нет ничего, побуждающего к революции, но цензор все-таки испортит его. Половина действующих лиц говорит: «Я не верую в бога», есть один отец, сын которого пошел в каторжные работы без срока за вооруженное сопротивление, есть исправник, стыдящийся своего полицейского мундира, есть предводитель, которого ненавидят, и т. д. Материал для красного карандаша богатый» (14, 328),

Роман, как известно, Чеховым не был окончен, а материалы его писатель частично использовал в других своих произведениях.

В «Рассказе старшего садовника» (1894) редакция вычеркнула в начале важное в идейном отношении и очень характерное для гуманистических убеждений писателя

место:

«Веровать в бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, Вы в человека уверуйте!» (16, 197).

Чеховская мысль о том, что религия - прямой союзник и пособник аракчеевщины и не в ладу с подлинным гуманизмом, испугала в данном случае... «либеральных профессоров» - образованных интеллигентов-редакторов из «Русских ведомостей».

Значительной цензурной правке была подвергнута повесть «Моя жизнь» (1896). В повести были, между прочим, такие слова:

«Город наш существует уже сотни лет и за все время он не дал родине ни одного полезного человека - ни одного! Вы душили в зародыше все мало-мальски живое и яркое! Город лавочников, трактирщиков, канцеляристов, попов, ненужный, бесполезный город, о котором не пожалела бы ни одна душа, если бы он вдруг провалился сквозь землю» (9, 188).

Поскольку на многих страницах повести цензор уже оставил следы красного карандаша, Чехов сам внес в этот абзац изменения, о чем и извещал редактора: «Слово «попы» я заменил ханжами; думаю поэтому, что цензура ничего не выкинет и все обойдется благополучно» (16, 369).

Так всякий раз писателю, как он говорил, приходилось хитрить и выкручиваться. Цензурные рогатки доставляли Чехову немало лишних забот, моральных переживаний, они в известной мере сковывали его инициативу художника-реалиста. Но, несмотря ни «а что, писатель настойчиво проводил свою линию в искусстве.

В повести «Мужики» (1897) был целый раздел, в котором русские крестьяне осуждали поведение властей, без утайки! и неуважительно говорили о религии. Эта глава не сохранилась, о ней вспоминает в письмах Чехов, ее имел в виду цензор, когда доносил по инстанции: в повести «слишком мрачными красками описывается положение крестьян, проживающих в деревнях... В бога большая часть мужиков будто ие верит и к религии относится слепо. Крестьяне жаждут света и знания, но не могут сами по себе найти его, потому что грамоте из них редкие обучены. Большинство же будто и понятия о ней не имеет...» (Н. И. Гитович. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова. М., Гослитиздат, стр. 462-463)

То, что старательный цензор с помощью словечка «будто» брал под сомнение в повести, было лишь горькой правдой русской дореволюционной действительности - Чехов ни в чем не погрешил против этой ужасающей действительности. В контексте чеховской повести, с ее драматическим содержанием и страстным протестом против иищенского, рабского существования, темноты и невежества, на которые обрекал трудящихся господствующий эксплуататорский строй, «антирелигиозная глава», «Мужиков» имела тем большее значение, что она проливала свет на исторически сложившиеся качества и свойства характера русского крестьянина: здравый смысл, ясность и положительность его ума, о которых писал еще В. Г. Белинский в письме к Гоголю (1847). Чехов словно подтверждал его важнейший вывод о том, что русский народ «по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще мтго суеверия, но нет и следа религиозности...» и что «вот в этом-то, может быть, огромность исторических судеб его в будущем».

Изъятая цензурой глава «Мужиков» свидетельствовала, между прочим, о преимуществах атеистического мировоззрения А. П. Чехова сравнительно со взглядами Л. Н. Толстого, который отстаивал некую несуществующую «природную религиозность» патриархального мужика и, следовательно, противоречил сложившейся прогрессивной традиции русской общественной мысли.

Размышляя о всех бедах, причиненных цензурой Чехову, невольно склоняешься к мысли, что и его рассказ «Письмо» (написание которого предположительно относят к началу 900-х годов) остался неопубликованным! скорее всего из-за цензурных условий. Ведь герой этого рассказа Игнат Баштанов, против воли отца ушедший из духовной академии, где, по его (Мнению, все подавлено мертвым авторитетом религиозного догматизма, Баштанов, страстно влюбленный в красоту жизни и мечтающий посвятить всего себя литературе, ведет со своим товарищем Травниковым непримиримый спор убежденного атеиста. Если бы цензура арестовала в рассказе все относящееся к критике религиозно-мистических идей, рассказ потерял бы всякое значение.

Громадный интерес представляют собой атеистические мотивы повести «Три года» (1895), пожалуй, ни в одном другом произведении Чехова его атеизм не высказался так полно, как здесь.

Преобладающее большинство героев повести не признает религии или же относится к ней по существу формально. Проходит только три года, и религиозные взгляды теряют свою силу и гаснут в душе Юлии Сергеевны. В начале ее, скромную провинциальную девушку, привлекает обрядность церковных служб и отправлений. В семье Лаптевых, куда Юлия Сергеевна приходит как жена Алексея Лаптева, она в лице старика купца Лаптева и его старшего сына Федора, встречает горячих поборников религиозности. Основанное на деспотизме и обмане, не очень чистое дело сколачивания миллионного состояния находит себе здесь своеобразное дополнение в виде бесконечных молитв, приглашений бога в свидетели, показного смирения и приторной умиленности.

Алексей Лаптев, получивший университетское образование, резко отрицательно относится к религии. Не случайно «его злят в Федоре даже манера говорить, и сладенькие причитания: брат, милый брат, бог милости прислал, богу помолимся... Слушая Федора, Лаптев невольно припоминает щедринского Иудушку Головлева.

Воспоминания детства у Алексея Лаптева тяжелые. Своей жене он рассказывает:

«Я помню, отец начал учить меня, или, попросту говоря, бить, когда мне не было еще пяти лет... Играть и шалить мне и Федору запрещалось; мы должны были ходить к утрене и к ранней обедне, целовать попам и монахам руки, читать дома акафисты. Ты вот религиозна и все это любишь, а я боюсь религии и когда прохожу мимо церкви, то мне припоминается мое детство и становится жутко...» (8, 420).

Без особого труда, лишь припоминая некоторые автобиографические высказывания Антона Павловича, мы обнаруживаем в раздумьях Лаптева отзвук всего того, что в ранней юности Чехову довелось пережить лично.

В доме Алексея Лаптева Юлия Сергеевна познакомилась с его друзьями - с ученым-химиком Ярцевым, прекрасным, всесторонне одаренным человеком, с юристом Кочевым. Люди эти - убежденные атеисты; Кочевой, например, говорит девочкам, готовящимся к поступлению в гимназию, про Библию: «Вы эту книжку читать-то читайте, да не особенно верьте».

Под влиянием разговоров Ярцева, Кочевого, Лаптева на атеистические темы расшатываются религиозные взгляды Юлии Сергеевны, и хотя поначалу это ее тревожит, она уже больше не молится и в бога не верит.

Понятно, что этих разговоров цензура пропустить никак не могла. Об ее очередной вылазке Чехов с возмущением писал в январе 1895 года:

«Из моего рассказа цензура выкинула строки, относящиеся к религии... Это отнимает всякую охоту писать свободно; пишешь и все чувствуешь кость поперек горла» (16, 206).

Но благодаря исключительному умению Чехова сжато, экономно излагать сложные вопросы, иногда в узких пределах двух-трех абзацев давать глубокие социальные обобщения, вне досягаемости цензуры оставалась нередко масса важнейшего в идейно-художественном отношении материала. Так было и в данном случае.

В главе 15-й повести «Три года» братья Алексей и Федор Лаптевы ведут ожесточенный спор по поводу публицистической статьи Федора. И хотя спор этот развернут в типичной для Чехова строго объективной форме, авторскую точку зрения определить нетрудно: в основном она целиком совпадает со взглядами Алексея Лаптева.

Приводим этот эпизод:

«Статья называлась так: «Русская душа»; написана она была скучно, бесцветным слогом, каким пишут обыкновенно неталантливые, втайне самолюбивые люди, и главная се мысль была такая: интеллигентный человек имеет право не верить в сверхъестественное, но он обязан скрывать это свое неверие, чтобы не производить соблазна и не колебать в людях веры; без веры нет идеализма, а идеализму предопределено спасти Европу и указать человечеству настоящий путь.

- Но тут ты не пишешь, от чего надо спасать Европу, - сказал Лаптев.

- Это понятно само самой.

- Ничего не понятно, - сказал Лаптев и прошелся в волнении... - Впрочем, это твое дело.

- Хочу издать отдельной брошюрой.

- Это твое дело.

Помолчали минуту. Федор вздохнул и сказал:

- Глубоко, бесконечно жаль, что мы с тобой разно мыслим. Ах, Алеша, Алеша, брат мой милый! Мы с тобой люди русские, православные, широкие люди; к лицу ли нам все эти немецкие и жидовские идеишки? Ведь мы с тобой не прохвосты какие-нибудь, а представители именитого купеческого рода.

- Какой там именитый род? - проговорил Лаптев, сдерживая раздражение. - Именитый род! ... Ты вот уже почти три года рассуждаешь, как дьячок, говоришь всякий вздор и вот написал, - ведь это холопский бред!» (8, 462).

Спор братьев скоро переходит в другую плоскость, они обсуждают свой «именитый купеческий род» -один с ненавистью, другой - с елейной почтительностью, кажется, что они уже забыли статью «Русская душа», но не забыл о ней читатель. Он успел сообразить, что Федор Лаптев стоит на точке зрения привилегированной сословной группы. Историческая же память подсказывает ему, что свою «холопскую» статью Федор, этот доморощенный философ из торговых рядов, объятый страхом перед научным материализмом и атеизмом, перед общедемократическим движением, которое кажется ему порождением «загнивающей Европы», - не мог бы, разумеется, написать, если бы идеи, им развиваемые, не имели широкого хождения. Разве не характерна проповедь Федора Михайловича Достоевского, в религиозно-мистическом духе толковавшего «русскую душу» и предсказывавшего ей роль мессии, спасителя «христианской цивилизации»?

Впрочем, были куда более вероятные источники вдохновения Федора Лаптева, это - религиозно-славянофильские идеи, распространенные в 80 - 90-е годы. Официальное одобрение правительства Александра III получила, например, книга реакционного философа, метафизика-идеалиста, рьяного антидарвиниста Н. Я. Данилевского «Россия и Европа». Идеология крепостничества и воинствующей православности не менее глубоко воплощена также в книге уже знакомого нам К. Н. Леонтьева «Восток, Россия и славянство».

То, о чем в повести Чехова говорится в нескольких строчках и что, по словам Алексея Лаптева, напоминает бормотанье, бред дьячка, излагалось и обосновывалось, как видим, на сотнях страниц - одни только книги Данилевского и Леонтьева занимают четыре объемистых тома. Алексей Лаптев оказался прав: учителя его набожного брата были действительно холопами самодержавия.

А. П. Чехов в повести «Три года» до конца был верен прогрессивным традициям 60-х годов, которым, как подчеркивал В. И. Ленин в своей работе «От какого наследства мы отказываемся?» (1898), противоречит какое бы то ни было учение о самобытности России, а тем более откровенно реакционное, проникнутое рабством и религиозностью учение Данилевских, Катковых, Леонтьевых.

Личные настроения А. П. Чехова в период работы над повестью в высшей степени характерны, о«и подтверждают, что вопросы атеизма совсем не случайно заняли в повести подобающее место.

В конце марта 1894 года Чехов писал современнику:

«Очень возможно и очень похоже на то, что русские люди опять переживут увлечение естественными науками и опять материалистическое движение будет модным. Естественные науки делают теперь чудеса, и они могут двинуться, как Мамай, на публику и покорить ее своею массою, грандиозностью» (16, 133).

Чехов с нескрываемой радостью и удовлетворением говорит здесь о новом массовом увлечении естественными науками и материалистическими идеями в России и при этом имеет в виду опыт прошлого.

Прошлое - это 60-е годы, «святое время», по признанию Чехова, «когда и дышалось и писалось легче», когда увлечение естествознанием и материалистической философией было по-настоящему массовым, особенно в среде разночинной молодежи; когда оно было связано с освободительным движением революционной демократии и вызвало к жизни могучую когорту ученых-материалистов - Сеченова, Тимирязева, Менделеева, Мечникова, Павлова; когда русская общественная мысль в лице таких ее гигантов, как Герцен, Добролюбов, Чернышевский, явилась высшим достижением домарксистской философии. Этот внушительный опыт, даже не полностью осознанный Чеховым, позволял ему надеяться на многое.

Свои предчувствия и оптимистические надежды писатель доверил положительному герою повести «Три года», человеку обаятельного' характера, ученому-естественнику Ярцеву:

«Жизнь идет все вперед и вперед, культура делает громадные успехи на наших глазах и, очевидно, настанет время, когда, например, нынешнее положение фабричных рабочих будет представляться таким же абсурдом, как нам теперь крепостное право...» (8, 438).

Тому же Ярцеву принадлежат пророческие слова:

«...Как богата, разнообразна русская жизнь. Ах, как богата! Знаете, я с каждым днем все более убеждаюсь, что мы живем накануне величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать. Хотите верьте, хотите нет, но, по-моему, подрастает теперь замечательное поколение» (8, 457).

Повесть «Три года» создавалась и появилась, когда в России уже начался третий, пролетарский, этап освободительного движения, который и завершился величайшим событием в историии человечества - победой Октябрьской социалистической революции.

Конечно, политическая сторона того, что Чехов называл «материалистическим движением», оставалась в то время ему неизвестной, но, как великий писатель-демократ, Чехов, правильно понимал прогрессивную направленность «материалистического движения» и в меру своих сил способствовал ему.

Недаром он говорил что изучение естествознания, знакомство с научным методом всегда держало его настороже, уберегло от многих ошибок и имело для него, как писателя, направляющее значение.

Не случайно Чехов именно в эти годы в повести «Дуэль» и рассказе «В усадьбе» решительно осуждает реакционные биологические теории о фатальной наследственности, всеобщем вырождении, отделении «белой кости от черной», или так называемый социал-дарвинизм, который, чтобы оправдать существующий эксплуататорский строй, механически переносил «борьбу за существование» из сферы природы в социальную область. Не случайно выступил он со статьей «Фокусники», поддерживая К. А. Тимирязева и развивая главную мысль его брошюры «Пародия науки» - об ответственности за дело широкой популяризации научных знаний.

Наконец, именно в эти годы он намеревался принять самое активное участие в создании нового журнала «Натуралист», который вел бы пропаганду научно-материалистических и атеистических идей.

«Работать для науки и для общих идей - это-то и есть личное счастье», - сказал однажды Антон Павлович (19, 112), и это было одно из наиболее сокровенных убеждений писателя, летопись творчества которого мы ведем с его знаменитого сатирического «Письма к ученому соседу» (1880).

Мы нарочно сделали это отступление, чтобы показать что вопросы атеизма не рассматривались писателем изолированно от других коренных вопросов общественной жизни. Напротив, всю свою актуальность они приобретали для Чехова только в связи с проблемами общественного назначения искусства, поступательного движения передовой русской культуры и науки.

Любые литературные советы «возвратиться к молитвеннику» встречали со стороны Чехова страстный отпор. С появлением в России упадочнической, декадентской литературы число таких «художественно оформленных» советов увеличивалось. И все более суровыми становятся высказывания Чехова. Рассказ И. {Щеглова «Около истины», исполненный религиозного фанатизма, Чехов назвал диким, изуверским. Это, говорил он, «мракобесие 84-й пробы» (15, 370). По поводу антидемократической пьесы «Прошла гроза» Д. Мережковского, которую венчала все та же покаянная молитва, Чехов писал, что Мережковский в ней превзошел Щеглова и что это - литературное ханжество наихудшего толка.

Писатель А. Серебров (Тихонов) вспоминает, как взволнованно Чехов доказывал ему, что связывать новое направление в литературе с декадентством - несуразица, вреднейшая ошибка:

«Жулики они, а не декаденты! Гнилым товаром торгуют... Религия, мистика и всякая чертовщина! Русский мужик никогда не был религиозным, а черта он давным-давно в баню под полок упрятал. Это все они нарочно придумали, чтобы публику морочить. Вы им не верьте...» (Сб. «Чехов в воспоминаниях современников», стр. 560)

Научно-атеистические убеждения Чехова позволили ему совершенно безошибочно определить антинародную сущность деятельности декадентов.

Накануне революции 1905 года, явно в противовес общедемократическому и пролетарскому движению в России, наиболее закоренелые мистики, богоискатели, проповедники буржуазного индивидуализма, декаденты 3. Гиппиус, Дягилев, Мережковский, Минский, В. Розанов, Философов создали так называемое религиозно-философское общество с целью «спасти современную культуру». Попытка привлечь Чехова к участию в этом обществе, точно так же, как и приглашение редактировать декадентский орган «Мир искусства», была - и не могла не быть - безнадежной.

Чехов мягкой рукой, но безжалостно (пользуясь выражением А. М. Горького) провел черту между собой и декадентами-богоискателями, категорически заявив, что с литераторами типа Д. Мережковского ни при каких обстоятельствах не мог бы «ужиться под одной крышей». Причем на первый план своих разногласий с декадентами Чехов выдвинул мировоззренческие причины и, прежде всего, свой атеизм. Мережковский верующий, говорил Антон Павлович, «в то время как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего». Отсюда и единственно возможный для Чехова вывод - «воз-то мы, если и повезем, то в разные стороны» (20, 119).

До какой степени Чехов был в данном случае непреклонен и как мало он был озабочен соображениями деликатности, показывает его письмо от 17 декабря 1901 г. редактору «Журнала для всех» В. С. Миролюбову. Письмо Чехов писал по горячим следам, ознакомившись с газетной корреспонденцией реакционного публициста, городового во фраке, В. В. Розанова «Религиозно-философские собрания», где сообщалось об организации с разрешения и при активном участии ректора Петербургской духовной академии Сергия религиозного общества, среди членов-распорядителей которого был назван и адресат, В. С. Миролюбов.

«Читал в «Новом времени» статью городового Розанова, из которой между прочим узнал о Вашей новой деятельности. Если б Вы знали, глубчик мой, как я был огорчен! Мне кажется, Вам необходимо уехать из Петербурга теперь же - в Нерви или в Ялту, но - уехать. Что у Вас, у хорошего, прямого человека, что у Вас общего с Розановым, с превыспренне хитрейшим Сергием, наконец с сытейшим Мережковским? Мне хотелось бы написать много, много, но лучше воздержаться, тем более что письма теперь читаются главным образом не теми, кому они адресуются» (19, 195) (Чехов, очевидно, намекает здесь на усилившуюся полицейскую слежку, от которой не считал свободным и себя).

Такой нежелательной, такой порочащей имя честного человека представлялась Антону Павловичу уже одна только принадлежность к религиозно-философскому обществу, что он советует Миролюбову немедленно уехать из Петербурга, лишь бы быть подальше от этого общества! Однако адресат не внял чеховским советам. И позже А. М. Горький в присутствии А. П. Чехова жестоко критиковал В. С. Миролюбива за то, что он чем дальше, тем больше связывал себя с «богоискателями», превращая «Журнал для всех» в рупор реакционных идей.

В начале 900-х годов Чехов и Горький шли рядом, рука об руку, были идейными соратниками в борьбе против религии, мистики, мракобесия.

С. Дягилев, рассчитывая на авторитет Чехова, искал у него сочувствия и поддержки. Он писал ему, будто от религиозного движения зависит «быть или не быть всей современной культуре». Ответ Чехова (письмо от 30 декабря 1902 г.) был недвусмысленным: так называемое религиозное движение - ненужная интеллигентская выдумка, ничего общего не имеющая с действительной судьбой культуры.

Говоря о развитии передовой науки и искусства в России, Чехов писал:

«Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались... Теперешняя культура - это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, может быть, еще десятки тысяч лет... Теперешняя культура - это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает» (19, 406-407).

Рассуждения Чехова, дополненные его же словами, которые приводит в своих воспоминаниях А. Серебров, несомненно, перекликаются с мыслью В. Г. Белинского о непобедимости атеистической черты в характере русского народа из «Письма к Гоголю» - этого лучшего образца, по определению В. И. Ленина, отечественной демократической и атеистической литературы.

В мировоззрении А. П. Чехова были, конечно, и свои слабые стороны, но его непоколебимые убеждения атеиста и сознательного материалиста позволяли ему занимать правильную позицию почти всегда, когда дело касалось борьбы передовых идей со всякого рода реакционными теориями. Они помогали писателю беспощадно критиковать деспотизм, полицейщину, мракобесие, делали его неутомимым пропагандистом науки.

Великий русский художник Илья Ефимович Репин сказал однажды, что в жизни ему не повезло - слишком кратковременными и редкими были его личные встречи с Антоном Павловичем. Он искренне жалел также, что мало ему приходилось рисовать на темы чеховских произведений. Один из крупнейших мастеров мировой портретной живописи, Репин - как знать! - возможно, жалел, что ему так и не пришлось создать портрет прославленного писателя. Ведь Илья Ефимович был прямо-таки очарован Чеховым и как человеком и как художником слова.

Впрочем, Репин оставил нам чудесный литературный портрет Чехова в период его расцвета жизни и творчества:

«Положительный, трезвый, здоровый, он мне напоминал тургеневского Базарова...

Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица. Враг сентиментов и выспренних увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества.

Мне он казался несокрушимым силачом по складу тела и души».

Этот портрет Антона Павловича Чехова невольно вспоминаешь именно тогда, когда глубоко знакомишься с убеждениями Чехова-атеист а и материалиста - таким «несокрушимым силачом» предстает здесь перед нами гениальный русский писатель, мировоззрение которого еще совсем недавно и совершенно ошибочно кое-кто считал «лишенным социальной активности...»