[1898 ГОД. ЛЕТО. ПУШКИНО...]

(Воспоминания озаглавлены памп по первым словам рукописи. На одном из вариантов этой рукописи есть авторская дата: «13 авг. 1943 г.». Воспоминания не закончены. Печатаются впервые).

1898 год. Лето. Пушкино - дачная местность по Ярославской ж. д. У Антона Павловича Чехова в одном рассказе говорится: «Прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой» (Из рассказа А. П. Чехова «Студент»). Так и у меня - «дрогнул другой конец» - и память перенесла меня за сорок пять лет, переполненных событиями, переживаниями радостей и горестей, в маленький деревянный не то павильон, не то сарай в еловом парке, где была устроена сцена и предоставлено самое небольшое пространство для зрителя. Там-то и загорелся тот маленький очаг, разросшийся в такой большой костер. И думается: как могли деревянные стены этого павильона выдержать такое скопление веры, убежденности, какого-то огромного счастья у небольшой группы людей, созидавших, прокладывавших какой-то новый путь в искусстве.

Все мы присматривались друг к другу: с одной стороны, артисты Общества искусства и литературы во главе с Константином Сергеевичем, с другой - мы, ученики Филармонического училища во главе с Владимиром Ивановичем, которого мы уже знали по школе. Фигура К. С. притягивала и волновала своей импозантностью, седой головой и черными усами и бровями. Отчужденности мы не чувствовали, так как все жили одной крепкой мечтой, с открытыми сердцами и глазами, готовые на все, на всякие трудности, препятствия. Так как верили в то, для чего мы собрались и к чему готовили себя. Это был какой-то энтузиазм созидания. Устанавливалось корпоративное начало. Всякий знал, что и когда и для чего он делал. Дисциплина была образцовая, дисциплина, основанная на любви и уважении к нашему молодому начинанию. К. С. обращал большое внимание на внутреннюю сторону жизни нашей артистической семьи. Труппа состояла из молодых артистов, горячо отдавшихся новому делу, и внутреннее ее устройство п организация должны были положить отпечаток и на ее исполнение. И с какой любовью, с какой заботой, вниманием мы, дежурные, готовили ежедневно помещение для репетиций, вытирали пыль, подметали, готовили все мелочи на столе, чтобы ничто не мешало правильному ходу репетиций; следили друг за другом, чтобы не было никаких упущений. С каким волнением и трепетом ждали мы звука открываемой калитки нашего палисадника, ждали появления наших режиссеров и начала репетиции. К. С., страстно увлекающийся, горящий, разбирался в наших индивидуальностях, выслушивал, одобрял или отставлял: в своем нетерпении иногда не давал себе времени понять, почему что-то не ладится в репетиции, почему актер, неопытный, еще не сумел показать ясно рисунка. И К. С. сам отдавался отчаянию, страдал; п актер страдал, и режиссер страдал. И тут-то приходил на помощь Вл. Ив., со своим всепроникающим в актерскую сущность, верным глазом. Помогал разобраться п устранял то. что мешало правильной дальнейшей работе. И вся их блестящая непрерывная совместная работа, пх принципиальные споры, расхождения и примирения давали такие блестящие результаты.

Когда мы были в Париже во время выставки в 1937 году, Вл. Ив. устроил в нашем посольстве доклад о пашей работе и наших путях и очень хорошо сравнил себя и К. С. с ножницами: что они в процессе работы расходятся, но в конечной цели сходятся.

И мы все обожали эти волнительные столкновения наших «полководцев», так как они очищали атмосферу, и выясняли многое, и давали нам огромный материал для работы ума и сердца.

Так мы изо дня в день репетировали и днем и вечером: и «Царя Федора», и «Шейлока». и «Ганнеле», и «Чайку». Я была горда, что мне дали роль царицы Ирины; роль для начинающей очень трудная. Но пленительный образ этой умной сестры Годунова, женщпаы с большим сердцем, волновал меня, п я с большой любовью играла этот образ, т. е. не играла, а жила им долгие, долгие годы. Мы, актрисы, сами вышивали жемчугом и камнями бармы, воротники, кики для «Царя Федора» - и с какими мыслями, и с какими чувствами сидели мы над этой работой!

Наша рабочая каждодневная жизнь всколыхнулась приездом М. Л. Роксановой и Л. Л. Вишневского. Роксанова за год до этого блестяще кончила школу, уже год играла в провинции и приехала к нам начинающей молодой актрисой. И мы с каким-то страхом и почтением встречали ее и приглядывались к ней. Еще больше взволновал приезд Вишневского - актера уже с именем, много игравшего в провинции. Мы боялись его: какой он, кто он, почему он пришел к нам, в никому не известный театр? И вот появляется Александр Леонидович - крупный, видный, красивый, с открытым лицом, блестящими глазами и великолепными зубами. Знакомимся. Он взволнованно пожимает нам руки, какой-то сияющий. С первых же дней мы перестали его бояться. Он как-то сумел просто, с открытой душой (в нем было много детского, непосредственного) расположить нас к себе, горячо принялся за работу, во все вникал, чутко прислушивался ко всем указаниям режиссеров; во всем чувствовалась его готовность работать с нами, начинающими. И с этих своих первых шагов и до конца своей артистической жизни А. Л. оставался верен нашему театру, отдавал ему всю свою энергию, всю свою любовь, свою горячность. Он любил театр, любил и верил в него, жил нашим молодым делом, горел каждой постановкой. У него была непоколебимая вера в успех нашего молодого театра. Надо было видеть его исступленное, горящее лицо, когда спектакль зажигал зрительный зал. И как он страдал и мучился до слез нашими неудачами, доискивался причин этой неудачи и долго не мог успокоиться. Он создал прекрасные образы Годунова, Дорна в «Чайке», графе в «Трактирщице» (Эти строки писались вскоре после кончины А. Л. Вишневского. Он умер в Ташкенте 27 февраля 1943 года). В Москве мы репетировали в тогдашнем Охотничьем клубе, где теперь Кремлевская больница, во дворе. И первый сезон давали там спектакли: «Самоуправцы», «Трактирщица», «Последняя воля» (пьеса Вл. И. Немировича-Данченко). Там же шли репетиции «Чайки», и там же на одной из репетиций произошла встреча с А. П. Чеховым. Эта встреча незабываема по волнению, ожиданию, по огромному интересу: какой же этот Чехов, автор «Чайки», автор необыкновенно правдивых, жизненных рассказов, таких изящных и содержательных? Писатель, в которого мы все были влюблены, которого нежно любили! Мы в школе не расставались с желтеньким томиком его рассказов. Писатель, который открывал нам какие-то новые горизонты!

Мы были увлечены «Чайкой». Вл. Ив. первый заразил нас ею. Но казалось так трудно «играть» ее - настолько она не походила на пьесы этой эпохи. И чувствовали мы, что в «Чайке» не роли, а жилые образы людей настоящих, с их переживаниями любви, страдания, с их жаждой лучшей жизни, людей одиноких, людей с взволнованными душами. В чеховских пьесах нельзя «играть роль», надо жить образом, ни на минуту не ослабляя внимания - вслушиваться во все содержание пьесы, во все внутренние взаимоотношения действующих лиц, чтобы насыщать свой образ. Думается, что первое представление «Чайки» на бывшей Александрийской сцене потерпело фиаско из-за того, что не найден был подход к Чехову. Первоклассные актеры получили «роли». Ведущих «ролей» в пьесе нет, есть ансамбль, к которому они не привыкли в том репертуаре, какой царил в тогдашних театрах. Они выучили эти «роли» - и весь аромат, вся глубина психологии, все обаяние, вся поэзия «Чайки» прошли незатронутыми. Одна Комиссаржевская своим прекрасным нервом билась, как подстреленная белая птица, среди холодных исполнителей ролей. Помню я один спектакль «Вишневого сада» в том же театре - и получилось то же впечатление: прекрасные актеры все делали, что надо, а «Вишневый сад» остался где-то за стенами театра.

И вот в трудные минуты работы над «Чайкой» вдруг приезжает Чехов. Мы думали, что автор нам расскажет, объяснит, как надо играть эту пьесу. Но наши ожидания не оправдались. Антон Павлович вообще не умел и не любил говорить, выяснять: «У меня же все написано», - отвечал он на вопросы. А когда одна актриса спросила его, как смотреть на монолог Нины Заречной в первом акте с исторической точки зрения, тут уж А. П. совсем сконфузился и ничего не ответил. Только вскинул привычным жестом пенсне и погладил усы. И очень внимательно разглядывал «этрусские» вазы для «Антигоны»...